В мировоззрении всех народов планеты, базирующем общенациональные поведенческие модели, присутствует неизменное утверждение о том, что любое доброе дело предполагает позитивную отдачу. Человек, не пожалевший сил или средств для другого, сам становится нравственно богаче, фактически облагораживается. Помимо этого, благодеяние обязательно ограждает от греха, уводит от ошибочного осмысления бытия и собственной доли во вселенной. Потому применимой в ее сути считается на Северном Кавказе теория свершения благодеяний. К примеру, у адыгов приоритетный жизненный принцип в национальном моральном кодексе следующий, отражаемый в поговорке: «ФIы пщIэмэ зыхуэпщIэр уи щхьэщ» (адыг. = «Совершая доброе дело, оказываешь услугу себе самому»), что подразумевает именно спасение собственной души.
При этом адыгские ученые в роли этической системообразующей составляющей уверенно предлагают «псапэ» (= доброе дело). Данное двух-корневое слово, в котором «псэ» (= дух, душа) и «пэ» (= зачин, начало, база), имеет буквальный перевод: «начало души». Миссия благодеяния и избавления существенна при реализации «долга человеколюбия». Она сопоставима с доктриной и реализацией разумного предпочтения либо морального себялюбия, соответственно каковой нравственный образ жизни оказывается в результате бесспорно плодотворным и для индивида, и для обступающих его современников. Причем обязательное требование социума к псапэ состоит именно в безвозмездном оказании поддержки бедствующему. Без соблюдения данного условия, как отмечал в свое время Дж. Мур по поводу общемирового благодеяния, невозможно сконструировать бытование и наличие развитого социума. [5, с. 231-245]
Слово «псапэ» адыгами на протяжении многих веков, в процессе тысячелетиями наработанного меж- и внутри- личностного коммуникационного опыта, применяется в следующих смыслах: «1) жажда или стремление души; 2) опора, надежда души» (классификация проф. Б.Х.Бгажнокова, Нальчик) [3, с. 31]. Посредством подобного синтеза краткое пятибуквенное сочетание сосредоточивает пару стержневых и центральных общеглобальных принципов, подразумевающих принесение добра ближнему и возвышение себя самого. Взаимно обогащаясь в своей реализации, эти посылы оптимально и эффективно воплощают миссию благотворения и спасения, подразумевая успокоение не только рядом стоящей, но и удовлетворение живущей внутри себя самого души, страждущей и мечущейся.
Культивируемое в северокавказском мире благодеяние стабильно и обязательно сопровождает всех членов общества, считающих себя представителями нации, а потому являющих собой носителей языка. К примеру, в адыгском языке «псапэ» считается одним из самых распространенных и почитаемых языковых средств. Адыгоязычный современник расценивает такой компонент как спасительный для своего затруднительного, не всегда морально идеального образа жизни. Доброе дело зачастую видится в роли нравственного приоритета и истины, откровенно антагонистичной, а это, в свою очередь, существенно содействует влечению к устойчивому, ежечасному и константному свершению благодеяний. Склонность к его реализации сохранялась на протяжении веков и осталась в современных северокавказских народах, несмотря на существенные исторические и социальные преобразования, приведшие к ощутимой адаптации и интеграции в строй, в число и в население других народов многонациональной страны.
Каждое новое доброе дело увеличивает возможность приобрести благорасположение Всевышнего, общепризнанной считается истина: чем больше – тем лучше. Подобная логика мышления и поведения обладает фундаментальной важностью. Фактически она аргументированно доказывает истину о том, что воплощая и претворяя деяния, обусловленные гуманностью, хоть и утрачивая здесь минуты, часы, дни, а также энергию и имущество, фигурант завоевывает в ответ что-либо гораздо более ценное. Такой ценностью выступает приобретаемое им постижение осуществленного долга, связанные с этим внутренняя гармонизация и баланс, приобретаемое или закрепляемое уважение себя как личности, уход от комплексов и, следовательно, твердость в своих начинаниях, в предпочитаемом образе жизни. Адыги по этому поводу говорят соответственно так: «Псапэ зышIэм псапэ къехь» (= «Совершающий псапэ приобретает псапэ»). Аналогичные девизы расцениваются соплеменниками как наиболее предпочтительные. Причем для субъекта действия они являются не только благоприятными, формирующими ПР-имидж, но и могущими обнаружить положительное, твердо позитивное влияние на бытие и участь добродеятеля.
Идентичный эффект жизненного действия приписывается такой общеадыгской фразе, как «Псапэ тхьэм ишI» (= «Псапэ Бог да сделает»), смысл которой состоит в том, что могущее достичь своей цели благодеяние обязательно будет учтено Всевышним во благо того, кто его творит. Подобного рода позыв уместен во всех тех ситуациях, в которых некто осуществляет в адрес прочих существенное содействие либо помощь. Помимо того, аналогичную фразу адресует к самому себе и сам деятель, надеясь и ожидая того, что Бог засчитает его гуманный акт, ответит ему за это собственным расположением и доброжелательностью. Таким образом, функциональность псапэ двузначна – совершение и приобретение, что не забывают и в чем убеждают и себя, и окружающих сегодняшние адыги.
Именно эта уверенность способствует высокой вероятности развития позитивной социальной модели. Человек способен отказаться от своих интересов, жертвуя ими в пользу другого. Отдавая в определенный момент и в сложных условиях бедняку половину своего хлеба, он знает, что будет позже доволен вернувшейся к нему целой булкой. Понятийная категория, обозначаемая в современной банковской системе как «процент», полноценно культивировалась адыгами без привязки к конкретным деньгам. Жизненный девиз, внушаемый каждому ребенку еще с младенчества «ШIу шIы псым хадз» (= Делай добро – бросай в воду), подразумевает добро разных категорий – и материальное, и духовное, но главное и обязательно, – безвозмездное, с думой о нуждающемся и забывая о себе. Раздумья о какой-либо награде преуменьшают моральную ценность доброго дела, каковое, тем самым, перестает быть Псапэ. Одно только возможное духовное поощрение есть ощущение отрады, ублаготворения.
Возможности завоевания данных высот достаточно различны, методы определяются не одними лишь персональными качествами активного благодетеля, но и непосредственной обстановкой, окружающей его. Вследствие этого Псапэ, наряду с расположенностью к душевным, гуманным действиям, формирует в социуме принцип внимательного взгляда на условие, на потребности остальных членов общества. При всем том постоянно имелись шаблонные модели поведения и даже, – благодеяния. К примеру, в адыгской истории князья периодически (обычно, – раз в году) бесплатно дарили свободу некоторым крепостным работникам. Этой традицией обусловлено присутствие в феодальном строю полного круга так называемых вольноотпущенников (азэт). До сих пор функционирует у адыгов и других северокавказских народов обязанность дарить персональную одежду умершего нищенствующим родным, традиция одаривать неимущих десятой долей прибыли и др.
Имеет место непременная обязанность разделения благородного труда с соседом, как то в процессе пахотных и других земельных усилий, остригания овец, возведения жилья, рубки древесины и др. Либо распространенная среди аульчан традиция некоего «пятничного дарения молока и яиц» приобрела распространение и среди горожан, завоевала более обширную аудиторию и сохранилась по сей день. Нет сегодня представителя молодого поколения, коего бабушка не посылала бы к соседке – порадовать одинокую старушку. Но если в другие дни недели такой посыл звучал несколько мимолетно, то в пятницу это было строго и твердо, аргументом произносилось упоминание дня недели: «Как, ты еще не пошел?! Сегодня же пятница!!!» (из личного опыта. – авт.Ф.Х.). Наиболее распространенной сегодня тенденцией является визит с различными презентами в социально-значимые учреждения, ухаживающие за стариками, детьми, сиротами. Кроме того, данная идеология в силу своего распространения приобрела и определенную градацию, составляющие ее компоненты разделяются на определенные группы, систематизацию каковых мы проводим в зависимости от задействованного в них рода деятельности и двигающей мотивации. Итак, псапэ- категории и связанные с ними благодетельные поступки, вбирающие в себя немалое вложение и сил, и средств человека, могут быть следующими: 1) труд; 2) семейные ценности; 3) воспитание, обучение кого-либо; 4) присмотр, уход за стариками; 5) дружба; 6) Родина. Весь указанный комплекс псапэ- традиций, обязательный для ежедневного бытия, находил отражение и в художественном существовании человека. Следовательно, продолжим рассматривать его далее в северокавказской художественной литературе именно по вышеуказанной схеме.
1. Вложение в труд
В данном случае на протяжении всего прошлого века, преимущественно советского времени, человек с полной отдачей посвящал себя (не всегда добровольно, но обязательно) почасовым трудовым обязанностям. Не жалея ни сил, ни времени, ни средств на советское поле деятельности, что полностью (и часто искренне) разделяли и кавказские граждане. Так, в считающейся классической (среди кавказских литератур) повести балкарского писателя тех лет Берта Гуртуева «Бекир» подвластный, в прошлом работорговый вид деятельности исподволь, понемногу превращался в созидательный. Товарищи и соплеменники центрального героя трудились в обязательном тогда аграрном сообществе и в роли колхозников представали довольными. Аналогично развиваются события, сопровождающие воспевание труда, в повести лакского писателя первой половины прошлого века Эффенди Капиева «Поэт». Здесь стержневой персонаж, прекращая выступать обычным одиночкой, противодействующим социуму, делается энергичным звеном группы, а его волнения и внутренние преобразования оказываются неким озвучением раздумий и надежд большинства сограждан. Активный в произведении поэт, игнорирующий и старость, и нездоровье, существует желаниями и нуждами соплеменников, вдумывается во все подробности деревенской среды. Он в курсе практически всех аульских перипетий, как то: учеба в местной школе, беспокойство о недавно назначенном русском педагоге (новелла «Страда») и др. Активно продолжая череду вершимых благ, он подстегивает работников скорее закончить обмолот либо оказывается устроителем состязания между соседними коллективными хозяйствами (новелла «Земля»).
Свидетельством выделяемой нами активности в свершениях во благо идеи можно считать и прозу дагестанского автора середины прошлого века Ахмедхана Абу-Бакара. Он в повести «Чегери» включает в изложение в роли центрального персонажа юного искателя, разыскивающего собственную жизненную колею. Встретив случайно легендарного народного героя-рассказчика, Самур узнает о существовании на свете некой волшебной кукурузы-скороспелки. Такой старик является здесь обобщенной фигурой шутника, беззлобного и оптимистичного защитника истины и справедливости, боготворимого и восхваляемого соплеменниками. В видении Самура оказался существенным благом просто момент знакомства с общенародным героем, который, понимая, что Самур есть служитель агрономии, поспешно и удовлетворенно награждает его жизненной целью. Настоящий кадр оказывается реальной интригой дальнейшего повествования, когда с отыскиванием искомой скороспелки автором сливаются все, случающиеся в повести факты, явления и конфликты персонажей. Героя, с энтузиазмом принявшегося внедрять задумку, предрешенную древним мыслителем, в дороге ожидает немало похождений и новоиспеченных занимательных соплеменников. Самур ощутит полную галерею чаяний, изведает цепь увлечений, метаний и колыханий, а затем опять постигнет вереницу чаяний. В ходе такого разнообразного движения вперед герой приобретет и товарищей, и недругов; последних, по шаблонам соцреализма, несомненно, окажется численно меньше, чем первых; однако, что наиболее принято в литературе, главное, что герой найдет собственную, судьбоносную для него, влюбленность, в лице коей выступит очаровательная аульчанка, беззаветная Чегери. В процессе стремления достичь творческой цели герою открываются весьма типичные для советской литературы, часто оригинальные, но всегда убежденные фигуры: суровый, своевольный старик Бадави, чьи семена становятся предметом обогащения Самура; почитающий собственную работу доктор Шамиль; занозистый, мудрый, лукавый словотворец Кичи-Калайчи; древние аульчане, юношество, исследователи и аграрии. Подобные персонажи (сильно напоминающие живших в те годы активистов) цельно подключились к исполнению задачи и всеобщими усилиями все же возвратили такую волшебную кукурузу на дагестанские поля.
Не отставали от мужчин в их деятельных стремлениях и героини женского пола. Причем стремившиеся дарить добро людям, а с ними, – и своей стране, люди путем ежечасных благодеяний нередко строили себе прекрасную карьеру и приобретали завидный круг общения. Такое благополучное псапэ научились искренне творить многие молодые, серьезно верившие в силу благодеяний, помогавших горянке оказаться достойной владелицей собственного бытия. Однако приобретение того или иного жизненного опыта не всегда в строгом, нормированном горском обществе оборачивалось благополучно: мужчины нередко отнюдь не приветствовали карьерные взлеты своих послушных попутчиц. О такой драматической, а иногда и доблестной участи рассказывают частые северокавказские авторы середины ХХ в., как то: Т.Керашев, К.Хетагуров, К.Мечиев, Х.Теунов и др.
Наиболее благополучна женская карьера у кабардинского автора Адама Шогенцукова, который в своей «Весне Софият» живописует ход выравнивания становящегося женского нрава в послевоенном ауле. Стремящейся помочь слабому, оказаться достойной своего отца и свято соблюсти гражданский долг, девушке выпадает участь осилить многие тяготы на ее стезе. Не уходя от необходимости помочь ближнему, патриотично торопясь исполнить гражданский долг, героиня отстояла для себя ряд прав на беспрепятственное самоопределение, – и профессиональное, и личное.
Относительно второго можно привести пример с главной героиней повести Аскера Евтыха «История одной женщины». Здесь активна юная горянка, сформировавшаяся в неимущей адыгской ячейке, стремившаяся безропотно согласиться со всем тем, что ей готовит судьба. Причем свет для нее заключался не в одной лишь персоне ее избранника, однако даже в непосредственном факте приобретения ею собственного уголка, столь культивируемого у адыгов для дочерей «входа в другую семью». Радуясь такой возможности править домом, героиня тщательно и скрупулезно отрабатывала все обязанности хозяйки, дабы не опозориться и порадовать супруга, сберегала жилье и участок в налаженности, когда домовые хлопоты были ей, неравнодушной жене, только в удовольствие. Подобные вклады образа жизни в трудовое созидание не могли остаться без судьбоносного вознаграждения, не щадившая себя ради семьи героиня приобрела среди соплеменников благую репутацию. Таким образом, предметом изображения автора на фоне творящей благодеяния девушки оказывается воссоздание внедряемого тогда в социуме взгляда на труд, показ не так давно введенной общественной конструкции. Фактически все, вкладываемое трудолюбивыми аульчанами в коллективное либо семейное хозяйство, изображалось возвращающимся к ним в двойном объеме. Славные умельцы и деятельные аграрии воспевались, их приветствовали на разнообразных и массовых мероприятиях, организуемых в связи с невиданными экономическими удачами региона, наделяли медалями и одаривали материально. Они реально становились живыми персональными образцами для остальных аульчан, тем, чем сегодня являются для зрителей «шоу-звезды». К их ликам припадали, к их образам стремились, их имена возносили. Это было продолжением того культа (в адрес умельцев), который сегодня успешно внедряют (в адрес «звезд») шоу-менеджеры, но первые работали во благо социализма, а вторые активны лишь во благо прибыли.
Аналогичным можно считать продолжение данного культа в новом веке – в конце прошлого столетия, и даже сегодня. В то же время строки исторических романов адыгского автора Асланбека Псигусова (Нальчик, 2000-е гг.) обогащаются ворвавшейся персонажной группой, производящей традиционную, несколько «подсобную», однако в реальности массивную и важную трудовую деятельность. У любого из таких героев, поклоняющегося тому самому трудовому идеалу, действует личная позиция по реализации актуальной необходимости. Каждый из них выказывает неистовое упорство в злободневной материализации наличествующих у него умений специалиста. Этот персонаж сохраняет обязательную преданность такой собственной, реально профессиональной вере, от коей не отказывается, в воплощении в жизнь личных талантов. Герои эпических полотен на хроникальные темы у этого автора нередко вступают в решительную, истинно безжалостную борьбу со своей персоной, иногда – с обстановкой, а иногда и с социумом; причем все это во благо культивируемого идеала – труда. Подобные активисты оказываются теми, кому древняя адыгская (хетты, меоты) народность назначила определенную служебную сферу, а сюжет выстроен на эволюции такой сферы. Такие ремесленники у А.Псигусова неизменно сопутствуют фабуле и оттого, выступая зачастую источником тех или иных творческих вдохновений, представляют собой самостоятельную личностную ценность. Помимо этого адыгский писатель здесь способен очертить не один лишь личный, но и массовый ход трудовых подвигов. Например, рисуя насыщенное энергией домовое пространство, в рамках коего трудится немалый коллектив умельцев («Жизнеописания…»). При этом исполняемый писателем активный зачин эпизода, содержащий факты и события не только живой, но неживой естественной среды, далеко не единичен, однако он способствует кадровой передаче частичного настроения описываемым объектам и субъектам. В частности, изображая то, как оглушительный смех и инициативные беседы форсируют кустарное занятие собравшихся во дворе мастеров, писатель ассоциирует данную площадь с суетящимся муравьиным скопом, в котором любой несет свое занятие как объект поэзии и даже философии, возвышенно и гордо. Поэтому такое, возносимое в социуме, культивирование передавалось из века в век, снабжая почитателей багажом специалиста. Соответственно авторской мысли А.Х.Псигусов в своем произведении наделяет человеческое призвание не одной лишь генетической трактовкой. Исполняя и неся с достоинством все, завещанное ему старшими, герой обязан интенсивно бороться за то, чтобы удержать и продолжить полученную «дорожную карту». В частности, на такой, развивающейся, фабуле автору удается достоверно проиллюстрировать имевшийся в черкесском обществе обычай наследования отцовского ремесла. Это происходит, к примеру, когда все предки гордящегося этим Нажана обладают единой специальностью. Находящий в своем отроке аналогичные имеющимся у него самого таланты, коваль ликует по поводу этого и далее стремится бросить все силы на то, чтобы их развить. В своем порыве мастер не понимает беспокойств супруги, находящей сложности в этом ремесле для парня, он боится упустить такой талант в нем: «Конечно, замысел осуществить нелегко, но цель оправдывает средства и потерянное время. Поиском самого твердого сплава занимались мой дед, отец, занимаюсь и я. Это мечта каждого кузнеца в квартале ремесленников. О чем мне жалеть – я сам его вдохновил и наставил на путь истины. Я знаю, что это возможно, жаль только, что времени не хватает ему помочь» [9, с. 95].
2. Семейные ценности
Вторая из вышеперечисленных категориальная группа, могущая быть средой для постоянного воплощения межличностного псапэ, это добрые дела во благо близких, основанные на семейной мотивации. Члены семьи, радующиеся родственникам и болеющие за их судьбу, готовые на свои жертвы и реально жертвующие многим ради родных, чередой проходят во всех северокавказских образцах, тем более в эпоху соцреализма. Культ семьи воспевался обязательно, его игнорирование осуждалось жестоко, вплоть до полнейшей дискредитации писателя. Так, к примеру, в повести Аскера Евтыха 40-х гг. «Мой старший брат» главный герой Мурат и его сестра Ася являют собой живое средоточие носителей основного псапэ-принципа – заботы о ближнем и отказа от себя, любимого. Этот человек (Ася) своей симпатией к Мурату и славным своим восприятием его помогали в критические моменты подростку и позволяли порой ему остаться в живых: «Кроме сестры в доме никто не относится ко мне с горячей любовью» [4, с. 30]. В собственном экспансивном изложении он нарекает ее только «моя любимая сестра», «сестренка». В некоторых размышлениях подростка о своей сестре существенно обнаруживаются некоторые его личностные качества, как то стремление отдавать и принимать любовь, порой беззащитность, вожделение опекать кого-нибудь и пока ребяческое себялюбие. Трудолюбивая, не щадящая себя ради семьи героиня хлопотала с хозяйством с утра до вечера, торопилась и боялась прослыть ленивой, опозориться бездельницей, что, в соответствии с нормами адыгского этикета («адыгэ хабзэ») было фактически смерти подобно для любой представительницы народа. Любой намек на подобный недостаток в социуме, тем более аульском, ставил мощный крест на дальнейшей судьбе женщины (независимо от ее происхождения и материального положения). Юноша прекрасно осознает всю полноту отдачи сил со стороны сестры во благо близких: «Она не могла позволить себе съесть лишний кусок хлеба, занималась домашними делами, стирала, шила, штопала. Ее ровесницы носят шелковые платья, кожаную обувь. Хорошо, если бы все это имела сестра, тогда она была бы красивее всех» [4, с. 35].
Таким образом, продуктивна в отношении псапэ семейная атмосфера, однако возможна среда не только состоявшейся, но и планируемой к созданию семьи. Подобная пред- семейная обстановка в полной мере воспроизводится в уже упоминавшейся выше повести А.Абу-Бакара «Чегери». Она возникает на пути ищущего особый сорт кукурузы героя, стремящегося совершить доброе дело во благо земляков и родной земли, но получающего в итоге собственное, личное (интимное) чудо в лице любимой, имеющей общее с искомой кукурузой имя. Искреннее, неправдоподобное и даже волшебное движение сюжета снова доказывает east- (= восток-) генезис изложения. Традиционная для Востока символичность разрешают в тексте присутствие заманчивого для читателя, но несбыточного в действительности стечения: во-первых, становящаяся герою любимой девушка имеет по воле деда семейное имя Жавли-Билкан, во-вторых, как раз так обозначена искомая героем кукуруза, ее сорт. Следовательно, в результате искатель народного блага приобретает собственную Жавли-Билкан, причем в двойном размере: объект семейных желаний и объект профессионального поиска (кукурузу у нее на шее в форме зерновых бус). До такой степени благоприятный, а даже немного примитивный почин оставляет впечатление от повести неизменным, не отнимает у нее художественности, как раз вследствие такой чарующей простоты и невинности.
3. Воспитание, обучение
Третья из выделяемых нами категориальных групп, имеющих возможности для принятия активного псапэ- продуцирования, это благодеяния по безвозмездному воспитанию и обучению кого-либо. Соответствующая созидательная деятельность, производимая во благо юной души, в полной мере изображается и эффективно воспевается в соцреалистической литературе прошлого века, в том числе в северокавказской прозе. К примеру, в уже упоминавшейся нами повести Аскера Евтыха «Мой старший брат» центральный персонаж однажды встречает человека, сумевшего в некоторой степени выступить разумной альтернативой погибшему старшему брату. Умеет этот товарищ брата по войне Ханашх однозначно или двусмысленно распалить в подростке Мурате вражду к неприятелю и раззадорить тягу к отмщению. Уважающий и почитающий своего погибшего товарища Ханашх нередко припоминает многочисленные фрагменты их взаимного с Яхьей псапэ, столь обязательного и столь нужного на боевом поле, когда соратники «делили один кусок хлеба, спали под одной шинелью» [4, с. 21]. Именно благодаря этим рассказам друга брата подросток приобретает обязательные в советское время фанатизм и безотчетную идеологическую веру, становясь требуемой тогда духовно-сформированной личностью. Вырабатывание юношеского миропонимания совершается под влиянием призывов Ханашха, содержащих возможно поддельное, но вынужденное предпочтение говорящего, а с ним, – и всей главенствующей системы: «Тот старый мир был несправедлив. Бедные люди пахали, как волы, а другие не знали границ своего богатства. Не забывай об этом. Народ голодал, нищенствовал. Но появился Ленин, и мы увидели зарю. Мы сердцем поняли его слова. Он поднял красное знамя, обагренное кровью наших страданий» [4, с. 21].
4. Присмотр, уважение и почитание старших
Четвертой из обозначаемых нами категориальных групп, обладающих условиями для воплощения энергичного псапэ- созидания, можно считать добрые дела применительно к особо нуждающимся социальным представителям, к лежащим – больным и старикам. Подобной литературой среди анализируемых произведений является автобиографический рассказ дагестанского стихотворца, сделавшегося позже прозаиком, Эффенди Капиева «Один взгляд», наиболее ранний, не печатавшийся при жизни мастера. В произведении изложение происходит в единоличной форме, благодаря чему в воображении читателя моментально выстраивается яркий и четкий персонаж, бойкий, инициативный подросток, неустанно пытающийся найти выход из угнетающих обстоятельств, в оковы коих угодила его нездоровая мама, обожаемая им содержательница крупного семейства.
Для достоверного отображения той степени наглядной демонстрации, каковую удалось автору вывести на страницах, приведем далее объемный фрагмент текста, с сохранением используемых им оттенков и нюансов: «Мне было шестнадцать лет, но я был бледный, низенький, слабый. Старая мать моя, выбиваясь из сил, с большим трудом кормила детей. Работала она на заводе, получая три с половиной копейки за час, а в семье, кроме меня, было еще три дочери, – самой старшей шел пятнадцатый год. Жили мы в Дагестане, в городе… (Лучше не скажу – в каком!). Мать свою я видел только раз в сутки. Поздно ночью тихо приходила она домой, ни слова ни говоря, раздевалась, падала на постель и засыпала. Порою я слышал слабые стоны, и тогда мне становилось жутко, бесконечно жаль ее, сестер, себя и после этого обыкновенно, расстроенный, долго не мог заснуть. Самая старшая из сестер смотрела за домом и носила обед матери на завод. Это была худая, грубая и молчаливая девочка. Матери моей было около сорока лет, но, преждевременно поседевшая и осунувшаяся, она выглядела старухой: лицо было все в морщинах, тело одеревенело, угловатые руки широки и мозолисты. Я знаю: ее единственная цель в жизни была увидеть меня почетным и богатым. Иногда, когда у нас бывало особенно тяжело, я просил ее разрешить мне бросить ученье и поступить на какую-нибудь службу. Я просил ее, а самому так хотелось учиться, так хотелось! Но мать всегда почти сразу отвечала: «Нет, не надо!», – и, тяжело вздохнув, прибавляла: «Родненький, потерпи!». Потом она долго думала и избегала взгляда моего, чтобы нечаянно не вырвалось согласия, а порою как-то странно, вслух начинала мечтать о том, как я кончу школу, поступлю на хорошую службу…» [6, с.32-34].
Повесть другого дагестанского автора Камала Абукова «Еще дымит очаг» (1966), насыщенная интересующей нас псапэ- деятельностью, тоже выстроена на излагаемых центральным персонажем, его собственных думах и метаниях. Вследствие подобных разноречивых дум и мышлений, преобразовавшихся в кардинально- отрицательные выводы о произведенном и пережитом, центральный персонаж достигает довольно экспрессивного, но заметно облегчившего ему думу, вывода. В результате разочаровавшийся ученый в порыве своей, внутриличностной ярости воплощает и реализует итоговую задумку, уничтожая фактически оконченную диссертационную работу. Персонаж, озаглавивший свой многолетний труд «талмудом», позорящим истинного научного творца, подписывает заявление ухода с почетного поста. Он искренне рассчитывает на такое дальнейшее развитие бытия и нужное всем стечение обстоятельств: даруемую ему, как выходящему на защиту ученому, квартиру он торопится передать старшей труженице, подлинно завоевавшей и дожидающейся этого далеко не одно десятилетие. Следовательно, на страницах повести случается бесспорная и радикальная смена приоритетов личности. Причем личности неординарной, еще накануне самоопределявшейся как успешная и состоявшаяся, а здесь абсолютно казнящейся за сотворенное, вернее, за несотворенное и бесплодно пройденное. Процедуру безжалостного ручного сжигания продукта собственного долголетнего поиска несчастный исследователь очерчивает следующим образом: «Я сел прямо на цементный пол, положил под себя веник и так, удобно усевшись, комкал и бросал в гудящую печку страницы за страницами. Я освобождался ото лжи» [2, с. 179].
Сложные вопросы взаимоотношений со старшими, уважаемыми, почитаемыми, но не всегда желанными, отчетливо обозначены и в повести адыгского автора Юнуса Чуяко «Чужая боль» (1978), расцениваемой критикой как один из примеров лирической прозы в адыгской литературе прошлого века, уже тогда обозначавшим сложности и поднимавшим трудности межпоколенческих связей. Центральный персонаж повести, с детства мечтавший, по примеру отца, стать лесником, после окончания обучения приходит домой, на землю предков, желая и стремясь трудиться на ее пользу. Он убежден в своем позыве: он будет беречь и охранять родной ему лес, лес, по посылу отца всегда являвшийся членом их семьи. Действительно, удивляет страсть такого юного специалиста к древу, фактически обожествление, благоговение и участие, каковые он дарует любому листку, любому корешку. Корни же его страсти вполне различимы в том далеком младенчестве и в отрочестве, когда каждый день лесник-отец, сам различавший, почитавший и ощущавший природные блага, обязательно представлял их растущему отроку. Подобные первые, и потому яркие и незабываемые впечатления проложили и отпечатали в сердце подростка мятущееся восхищение навсегда.
Получатель текста взирает на обожествляемое пространство взглядом юного лесного профессионала, пропуская через себя принадлежащие первому восприятия. Писатель заставляет любого, пусть и не привыкшего к лесу, не всегда любящего естественную среду и далеко не чувствительного читателя восторгаться природным дизайном, влюбляться в осеннюю листву и погружаться в ее поэзию, моментально порождаемую. В столь интенсивном, лирически чувственном обожествлении персонажем близкого ему леса просматривается характерный ему романтизм, а в том, как посредством авторского слога заражается подобным трепетным лиризмом и получатель текста, – цельный романтизм всей повести. Пропитавшись расположением духа центрального персонажа, для читателя становятся разделяемыми его восприятия совершающегося, его понимания фактов и судеб, вырисовывающихся в ходе повествования. К примеру, эпизод о том, как в лесном строю деревьев неизвестное лицо орудует, усиленно и прицельно забивая зверей. Поскольку огромным оказался когда-то экстаз ребенка при первой встрече с подобными, бойкими и тянущимися к нему животными, постольку мощным сработал ужас взрослого, наткнувшегося в лесу на труп удавленного человеком оленя. Молодой лесник моментально признает орудие: использованная веревка схвачена из их домашнего инструментария. Орземес столь же быстро разбирается в том, кто ею воспользовался. И тогда перед ним стеной поднимается тягчайший духовный раздел, когда с одной стороны – профессиональный долг, напрямую стоящий за этим трупом, а с другой стороны – семья, личные взаимоотношения и приоритеты, а с ними, – и социальное восприятие. Все потому, что виновником произошедшего выступил брат отца, также лесной работник, также отдавший лесному делу немалую часть своей жизни.
Труден и изначально непонятен для читателя дальнейший выбор героя. Вслушается ли он в окрик чести, собственной профессиональной обязанности, в виртуальный призыв тех, кто поставил его служить древу, охранять лес, причем не просто во имя сегодняшнего дня, но и воистину – во имя завтрашних поколений? Либо все-таки защемит его душа при взгляде на рыдающую маму, искренне молящую его не трогать и не гонять такого близкого родственника – дядю. Отнюдь не все в семейном кругу одобряют и понимают юношу в его твердости и безаппеляционности. Орземес находится в трудной позе, поскольку суждение близких, тем более пожилых, родных, земляков и товарищей столетиями расценивалось в адыгском обществе непререкаемой правдой в разрешении каждой бытийной проблемы. Однако, отшвырнув возможные колебания, Орземес организует ловушку, чтобы поймать преступника в ходе злодеяния и, в результате, – дядя в тюрьме. Тогда растерянный читатель попадает в «непонятки»: конечно, ищущий выгоду преступник неправ, но ведь молодой лесник разделяет с ним родословную, у них общие корни, а ведь испокон веков, – «родственников не избирают». Вероятно, все-таки возможным было повести себя несколько более лояльно. Однако автор, видимо, предпочитает избранный Орземесом кардинальный вариант, что вполне объяснимо знакомым с соцреализмом читателем. Действительно, произведение выходило еще в разгар советской эпохи, в период, когда абсолютно безапелляционно интересы социума возносились над интересами личными, других путей не было. Весь хор возводимых в художественном творчестве героев активно поддерживал девиз сталинской эпохи («сын за отца…»), считая себя правым при уходе от семейных ценностей, уничтожая родные связи, борясь за социалистические устои.
5. Дружба
В повести уже упоминавшегося нами даргинского писателя А.Абу-Бакара «Страна гор» отчетливо просматривается строгое и всегда обязательное как у горцев, так и в общемировом масштабе этическое требование блюсти дружеские отношения. Дружба выделяется нами как пятая из категорий, допускающих и предполагающих обширную псапэ- активность. Здесь писатель одновременно с непосредственными персонажами выводит общий образ абстрактного горца, витающий и подходящий так или иначе всем представителям Северного Кавказа. Причем таким образом автор поступает довольно часто, когда проводимая им параллель отображает качества ценного для писателя общего образа в позитивном ключе. К примеру, очерчивая горного тура в роли некоего условного символа Страны гор, автор подчеркивает: «Неизвестно только, кто у кого перенял гордость, сознание своего достоинства, миролюбие и готовность лишиться жизни, лишь бы не попасть в неволю, – то ли туры у горцев, то ли горцы у туров, – но это не беда. Доброе влияние остается добрым. Думается, в Стране гор не могли родиться иными ни люди, ни туры» [1, с. 98]. И только однажды писатель уходит от собственной тенденции, переставая идеализировать кавказца. Такое случается в эпизоде с тягчайшими обстоятельствами, вынуждающими одного из героев оставить друга и овец во время степной бури. Чабан изменил другу, работе, предпочтя им безопасный домашний очаг. Однако и здесь автор торопливо оговаривается, словно оправдываясь, он ссылается на супругу чабана. Отважная и честная женщина, застеснявшись за трусость мужа, предпочла сама двинуться спасать находящегося на краю гибели: «Горянка, повязанная платком, идет в ночную степь, проваливаясь в снегу. Идет на выручку, на помощь оставленному чабану» [1, с. 123]. Соответственно, в вышеупомянутом тексте растворяется воцарившаяся в остальном повествовании некая возвышенность горского персонажа. Причем посредством проводимой писателем аксиомы о том, что и в числе кавказцев бывают трусливые негодяи, художественное чтиво предстает более близким к реальной жизни.
6. Родина
Родина, родная земля и родной город – это ключевые понятия шестой из выделяемых нами категориальных групп, разрешавших патриоту творить благие дела и зарабатывать псапэ. К примеру, герой одной из повестей адыгского автора Алексея Кушхаунова «Год до весны», имеет такую творческую привычку. Восстанавливая в памяти строки поэзии классика Кайсына Кулиева о Нальчике, он с радостью формирует собственные строки о том же объекте: «Мой Нальчик! Беден язык, бледны мои слова, чтобы рассказать о тебе. О твоих некогда пыльных улицах, тепло которых я ощущал босыми ногами. О твоих розах и росах. Как подковой счастья, окружил ты себя горами» [8, с. 8]. Нередко на протяжении всего текста он взывает думами к городу как собеседнику, каковой, понемногу одушевляясь, оказывается полновесным действующим лицом. Здесь выстраивается отчетливая картина реальных, характерных для советского времени и провинциального региона сомнений профессионального строителя, мотивируемого ощущением некоторого всевластия и умения сотворить бытие посторонних, пришедших к нему за жильем, а значит, – и его навыками. Таким образом, стремящийся честно исполнить профессиональные обязанности во благо родного города получает дивиденды в реальной жизни, что и есть по сути принцип псапэ. Подобная закономерность прослеживается и в повести балкарского писателя середины прошлого века Зейтуна Толгурова «Фатимат». Например, один из его персонажей, врач-гинеколог Фатимат, будучи еще молодой и скучая по родине, взывает в своих мыслях к почитаемой, наделяя ее всеми возможными человеческими, социально-значимыми и даже гражданскими качествами: «Заброшенная наша кормилица, взрастившая меня, и отца, и мать мою, – говорила Фатимат. – Ты тепла, но сама тоскуешь по теплу человеческих рук. Густа трава твоя, душисты цветы. Но лежишь ты в забытьи… Вместе с теплыми дождями ты впитывала в себя слезы и пот сыновей твоих; теперь же в их дворы пришли радость и изобилие – а они покинули тебя…» [10, с. 48].
Либо другой, борющийся и не боящийся отдать жизнь за Родину персонаж адыгского писателя Пшимафа Кошубаева в его повести «Звонкая стать Асланбека». В августе 1941 года главный герой способен мыслить лишь об одном: существует он, как и все советское общество, лишь во имя изгнания фашизма из родной страны, во имя того, дабы снова появилось мирное голубое небо над аульской землей. Пожилой кузнец, проводив на военное поле своих ребят, оказался в одиночестве перед ждущей его наковальней. Однако трудности разделять с ним рядом поднялась его супруга, и пожилая супружеская чета профессионально исполняла все необходимое, что от них требовалось для родины. Причем возможности их оказались весьма широки, поскольку они искренне переживали за все происходящее, молились за победу и душой были рядом и с сыновьями, и со страной. В такие горестные мгновения супруги взаимно заимствовали мощь один у другого, обменивались нужной энергией, что позволяло им выживать и производить. Асланбеку и его напарнице довелось выдержать ужасающее потрясение, коей стала новость о боевой смерти отправленных. Сначала жуткую весть услышал старик: «Асланбек смотрит на конверт, но глаза его не видят, они застыли на одной точке, он словно окаменел и почти ничего не слышит, к горлу подкатил ком, перехватило дыхание» [7, с. 120]. Начальным позывом рисуемого автором неустрашимого героя оказались слова-запреты себе: «Ты мужчина и не имеешь права показывать свою слабость» [7, с. 120]. Однако творившееся ими всю жизнь псапэ во благо Родины не осталось без вознаграждения: судьбина помиловала чету, разрешив ей не остаться одной. Победила Родина, и в один ясный день к их дому подошел юный соратник сына, лейтенант, принесший Асланбеку оставшийся от его сына семейный кинжал. Пришел и остался.
Таким образом, на примере рассмотренного материала северокавказских литератур становится очевидна обращаемость, возвратность и взаимная отзывчивость псапэ- тенденций – общекавказского стремления творить добро во благо других и даже вероятность обязательного возвращения нужных самому человеку благ. Подобные, четко просматриваемые в северокавказских литературах прошлого века, направления создают и сохраняют определенный оттиск на манере общенационального поведения, менталитете и думах представителей социума, благодаря чему доброе дело, содействие нуждающемуся выступает фактически устойчиво работающей, духовно-насыщенной идеологией, такой востребованной и актуальной в современной рыночной экономике (бездуховной и жестокой). Как замечают на одном из сегодняшних адыгских сайтов, активно и благородно культивирующих духовные ценности народа, «Наряду с такими категориями, как сохранение чести (Напэ), проявление сострадания (Гущ1эгъу), Псапэ является средством совершенствования Духа человека» (февраль, 2012) [11]. Вот и попытаемся соответствовать выработанным веками технологиям предков.
Список использованной литературы:
1. Абу-Бакар А. Ожерелье [Текст]: Повести. – М.: Сов. Россия, 1974. – 638 с.2. Абуков К. Я виноват, Марьям [Текст]: Повести. – М.: Сов. Россия, 1982. – 206 с.
3. Бгажноков Б.Х. Адыгская этика [Текст]. – Нальчик: Эль-Фа, 1999.
4. Евтых А.К. Мой старший брат [Текст]: Повесть, рассказы. – Майкоп: Адыг. кн. изд-во, 1992. – 200 с. (на адыг.яз.)
5. Мур Дж. Принципы этики [Текст]. – М.: Прогресс, 1984.
6. Капиев Э. Записные книжки [Текст]. – М.: Сов. писатель, 1956. – 417 с.
7. Кошубаев П.К. Избранное [Текст]. – Майкоп: Адыг. кн. изд-во, 1969. – 552 с.
8. Кушхаунов А.К. Всадник на белом коне [Текст]: Повести. – М. : Современник, 1982. – 318 с.
9. Псигусов А.Х. Жизнеописания тридцати хеттских царей. Пу-Шаррума (отец) и Табарны I (сын) [Текст]: Роман / А.Х.Псигусов. – Кн. III и IV. – Нальчик, ГП КБР «Респ.полиграфкомбинат им. Революции 1905 г.», 2006. – 2006.
10. Толгуров З. Белая шаль [Текст]: Повести. – М.: Современник, 1982. – 335 с.
11. Что такое Псапэ? [Электронный ресурс] // http://circas.ru/index.php?newsid=2164
Опубл.: Хуако Ф.Н. Доброе дело и его... // Теоретические и практические аспекты психологии и педагогики: Коллективная монография / Под ред. И.В.Андулян. – Уфа: Аэтерна, 2015. – 246 с. – С. 227-244. – 1,25 п.л.