Начнем со слов безвременно ушедшего от нас в мае (2015) славного адыгского академика Казбека Шаззо: «Мало, очень мало в современном социуме гуманитарного вещества, теряется какое-либо человекоподобие, утрачивается, а не культивируется книга и все, что она содержит. Профессор (особенно гуманитарный) опущен намного ниже возможного» [1, 3]. И в подтверждение этим актуальным словам обратимся к одному из современных публицистов. Вовлеченным в диалог читатель начинает себя чувствовать уже с первых строк книги очерков Германа Садулаева («Прыжок волка», 2012). Уже в первых строках авторского предисловия писатель высказывает собственную признательность заинтересовавшемуся его очерками читателю. Наделяет собеседника целым рядом положительных качеств (вдумчивость, пытливость, заинтересованность) и, исходя из этого, считает читательский интерес справедливым. Несомненно, уже одно это располагает коммуниканта-получателя к коммуниканту-отправителю, что и подтверждается дальнейшим ходом мыслей Г.Садулаева, весьма смело и ярко шутящим здесь по поводу возможных судеб России (Г.Зюганов – в роли следующего президента страны до 2016 г., и т.д.). Но, в целом, настрой предисловия составляет несколько оправдательная интонация автора за свои будущие недочеты, с возможностью некоторого отступления, поскольку прошлое потенциально отдаляется, будущее – приближается, и потому прошлое гораздо менее изучено и известно нам сегодня, что и трактует автор, формулируя себе некий оправдательный рычаг в своей возможной резкости и жесткости.
Имеет место в предисловии и пояснение публицистом личной психологической мотивации, побудившей его после художественного творчества (романов, повестей, рассказов) взяться за написание очерков по политической истории. Называя собственный труд «прямым высказыванием», Г.Садулаев уже этим провозглашает себе определенный девиз на всю публикацию, а мы уже отсюда начинаем ждать от данной книги объективной и честной позиции по поводу описываемого. Что и получаем в дальнейшем.
Вопросы мотивации, существующей в собственной творческой деятельности, автор продолжает и далее, уже во введении. Переходя здесь уже к хроникальной истории и рассматривая ее как частый на сегодняшний день в литературе (и не только) объект изучения, он анализирует имевшиеся в нашей стране исторические подходы, допускавшие различные отклонения и отступления. Это позволяет ему сделать итоговую ремарку о потенциальной опасности имевшегося в прошлом исторического мифотворчества для действующего настоящего: «История – это бочка с порохом, а каждый из нас держит в руках фитиль и пляшет на крышке свои безумные танцы. Мы, бывает, просто хотим покрасоваться или похвастаться количеством прочитанных книг, а в результате все взлетает на воздух. История – это предмет, с которым нужно быть предельно осторожным» [2, 15]. Традиционно на сегодняшний день известно, что подобное безумие этих «танцев» обусловлено преимущественно незнанием того, что есть Чечня, кем являются чеченцы, каков потенциал России в выстраивании отношений с горцами и насколько точно сформулировано право народов на самоидентификацию. Кроме того, еще целая шеренга невыясненных обстоятельств, дожидающихся выяснения, каждое из коих можно считать условно неким базовым камнем, выстраивающим собой стержневой рычаг для разрешения северокавказской проблематики. И именно в этом информационном назначении, – в развенчании имеющихся в современном видении мифических стереотипов про Кавказ и видит Г.Садулаев собственную творческую миссию, благородную и великодушную в сегодняшних социально-политических условиях.
Но перед тем, как начать исполнять избранную миссию, он считает необходимым достойно «определить точку отсчета» и уже в первой части («Хазария»), в подпункте «Начало» высказывает свои соображения по поводу зачина, имевшегося при появлении родной ему цивилизации (Чечня). Стараясь учитывать различные научные позиции, он не обделяет их собственными комментариями и замечаниями, что помогает читателю распознать позицию автора. Отклоняя отнесенность к Древней цивилизации, писатель считает точкой отсчета политической истории чеченского общества год 650-й, пору образования Хазарского государства, предпосылки чего анализирует в следующем подпункте («Хазария»). В другом подпункте той же части («Иудаизм») автор приступает к изучению религиозных поисков и метаний описываемой им хазарской цивилизации, оправдывая эти перепады не духовными, внутринациональными, а чисто политическими – как внешними, так и внутренними поводами. Подобное рассмотрение тогдашнего государственного устройства автор сопровождает актуальными сегодня параллелями – федеративные принципы РФ, с теми же субъектами федерации, стоящими на разных уровнях и наделенными различным (как правовым, так и экономическим, так и личностным) статусом («ассоциированные», «данники»). Благодаря этому, высказывая ряд замечаний по поводу трудности установления единой идеологии, религии, порядков мысли автора видятся нам вполне применимыми к современной федеративной обстановке: «Было трудно установить единую систему права, налогов, призыва на военную службу – а без всего этого государство не существует» [2, 35].
Как известно, в данном регионе проживают более четырех десятков наций, обладающих совершенно разными языками (как то: чеченцы, ингуши, аварцы, даргинцы, лезгины, лакцы, адыги говорят на языках кавказской языковой семьи; осетины – на языке иранской группы, а кумыки, ногайцы, балкары и карачаевцы – на тюркских языках). Однако, несмотря на это различие, территориальным соседям свойственны достаточно своеобразные, нехарактерные для остальной России, ментальные и этно- национальные качества. Это предполагает сложившееся за границами Северного Кавказа восприятие его представителей другими этно- группами в качестве цельного компонента, обозначаемое как хорошо всем известное сегодня социально-политическое выражение «лица кавказской национальности», информационно-насыщенное полотно коего писатель вычерчивает на своих страницах. Ну, а применительно к хазарам IX в. Г.Садулаев эмоционально и заинтересованно ведет речь о принятии здесь иудаизма, подчеркивая некую «странность» сего факта, анализируя плюсы, ниспровергая минусы и оценивая, тем самым, сие действо в национальных интересах. Распространяя эти размышления, автору удается прийти к исламизации родного ему мира. Выводя полотно исторических обстоятельств, способствовавших обращению соплеменников к исламу, и, называя такой момент, как «конец Хазарии» «началом исламизации Северного Кавказа», Г.Садулаеву удается объяснить этот факт необходимостью «вписывания в существующую геополитическую реальность» [2, 45].
Следующий подпункт данной части («Работорговля») излагается в напоминающем советскую идеологию тоне. Называя описываемые кадры создаваемого в обществе сословия «паразитирующим» Г.Садулаев обнажает собственную позицию по отношению к ним, как к «группам избыточного потребления», осуждает их в стремлении к роскоши, высмеивает их потребность в ненужном, в общем, здесь он сильно напоминает воспитанного в прошлом (советском) веке человека, что позволяет читателю простить ему это, поскольку читатель сам – выходец из тех пафосных лозунгов и транспарантов. Причем рисуемые автором взаимоотношения этих этнических и социальных групп существенно идентичны современным: дешевая рабочая сила, понаехавшие мигранты, второсортность их с точки зрения местного населения и т.д. Весьма и весьма узнаваемо для современного российского общества следующее, что не забывает тактично подчеркнуть рассказчик: «если пытливый читатель отметил для себя из вышеприведенного абзаца пару или несколько причин, почему ультрасовременному капитализму в его самой продвинутой и культурной форме до сих пор нужны и выгодны иностранные мигранты, приезжие рабочие, гастарбайтеры, то такие выводы остаются на совести читателя: автор в данном случае рассказывает только о раннем Средневековье» [2, 49].
После посвященного евреям одноименного подпункта с выводом об их несомненном влиянии на отечественную революционность прошлого века, автор обращается с хронописанием к русскому князю Святославу, пришедшему в 940 г. уничтожать Хазарию. Причем здесь неосуществимо было не только сколько-нибудь реальное общее единение региона под государственным началом, но и какое-либо слияние (крепко и надолго) хотя бы одного из коренных горских этносов. Активно распространенные в ту пору на тех землях меж- и внутринациональные несогласия, битвы и нападения столетиями оказывались традиционным и привычным жизненным стилем, оттого что обособленность родов и племен вырабатывала тогда стену несогласия даже между соседями по аулу. Потенциальные духовно-нравственные пристрастия (фамильные, родовые и племенные) нередко и строго преобладали над общими национальными предпочтениями, и еще более часто – над интересами всего Северного Кавказа. И эту Первую Русско-Кавказскую войну, ведомую аланами и черкесами против Святослава, автор считает неопровержимой демонстрацией процесса «славянской колонизации этих мест». На основании этого он и делает вывод по главе: «И тогда уже не заладились отношения с русами-славянами; а ведь именно с ними было назначено судьбой и далее жить в одном государстве» [2, 68], переходя далее к изложению собственной позиции по Алании.
Приводя подробные документальные данные и фрагменты археологических источников, Г.Садулаев комментирует и поясняет для читателя некоторые факты, создавая тем самым собственную палитру событий. Спорит о том, кто главенствовал в Алании и не были ли сами аланы чеченцами, а если нет, то какое они имели отношение друг к другу. Рассуждая об этом в подпункте «Вайнахи и аланы – счет 1:1», автор приводит существенный диапазон имеющихся по этому поводу выводов и мнений. Объясняя при этом насыщенную политизированность своего труда, писатель настаивает на том, что продуцируемый им текст построен именно на политической подоплеке научных, частных и общественных версий.
Анализируя распространение христианства на Кавказе и ссылаясь на влияние соседних Алании, Грузии, автор делает вывод о затрудненном распространении православия в чеченских землях, отвечая себе так за имевшую место самостоятельность своих предков в религиозных предпочтениях. В ходе подобной идеологической расположенности каждые инородные, хотя и идейные, экономические либо религиозные воздействия, весьма затруднительно принимались в горских культурах. Начавшее распространение в этом регионе в IV в. православие так и не принялось уверенно углубляться в зону. Как известно, христианство больше было распространено среди осетин XVII в., мусульманство предпочитала примерно половина адыгов (черкесов), а чеченцы и дагестанцы принимали его преимущественно. Изначально религия выступила в роли боевого стяга для сопротивлявшихся русскому воздействию кавказцев. Посылом протестных выступлений послужило настойчивое освоение горных территорий русскими войсками, неминуемо завершавшееся лишением местных жителей права на собственность.
Коренные здесь идолопоклоннические приоритеты выступили гораздо более жизнеспособными. Аборигенные поклонения, замысловато переплетавшиеся с ингредиентами православия и мусульманства в весьма различных соотношениях составляли в своем комплексе северокавказскую идеологию предыдущих веков: «Возможно, чувствовали свое иное конфессиональное предназначение. Хотели сохранить свою обособленность. Или придерживались, помимо традиционных верований, еще и своей «контрафактной», горской версии иудаизма, унаследованной Хазарским каганатом, как память о веках, сложных, но исполненных исторического значения для нахских племен» [2, 91]. Таким путем автор поясняет то, что посягают мощи инородные, числа чужие фактически на наиболее драгоценное, уникальное и востребованное богатство, коим является независимость. Подобная, выделяемая автором акцентация достаточно эффективна, поскольку она задействует всех. К тому же Г.Садулаев таким образом поворачивается и к другим эмоциям, здесь же синхронно вызывающим в душах и сочувствие, но и твердость.
Тщательно посвятив читателя в подробности работорговли в Алании, Г.Садулаев, говоря о жестокости дикого рынка рабов, ведет мысль о том, как по воле истории «сгинули аланы», а число вайнахов позднее умножилось, и они оказались стержневым этносом в регионе, ставшим реальным предшественником сегодняшних чеченцев и ингушей. В результате все аналогичные территории оказывались жертвами соседей, базировавшихся на равнинные нации. Но жертвами это мы их называем, а Г.Садулаев, если судить по следующей главе («Кабарда») считал подобное соседство неким двигателем прогресса. Здесь он напрямую признает адыгские народы, начавшие свое продвижение с запада на восток, а, в частности, кабардинцев, одним из самых прогрессивных субэтносов.
Ощутимые социальные модификации кабардинцев, описываемые писателем, любой представитель адыгского этноса сочтет за приятный комплимент, за что следует поблагодарить словотворца. Он изображает в подобной (модернизационной) тональности и государственное устройство адыгов, и их бытовой уклад, и семейный патриархат, доходя в них до того, что обозначает Кабарду как «Париж» региона, строящий и формирующий национальные вкусы, диктующий моду и определяющий национальную экзотику для соседних народов. Причем автор справедливо и, главное, уверенно апробирует успешность модели социально-политического устройства, утверждавшуюся кабардинцами рассматриваемого периода, дошедшими в своих захватах до Каспия и широко внедрившихся на Кавказе, аргументируя свою уверенность так: «Именно превосходством в политической технологии объясняется успех Кабарды и ее влияние на Северном Кавказе в отрезок времени, примерно равный трем столетиям, – с XV по XVIII вв.» [1, 134]. Подобное распространение доходило до того, что черкесские князья принимались и в социум других народов. Так, автор расписывает ситуацию, когда чеченские общества условно принимали протекторат черкесского или грузинского князя, присваивая ему право распоряжаться какой-либо землей. Но, признает рассказчик, взаимоотношения с ними в стране не удавались ввиду излишней настойчивости и напрасной активности таких деятелей. Переходит в своих описаниях Г.Садулаев от князей к размышлениям «Недобровольное вхождение», оправдывая своих соплеменников их незнанием, непониманием того, что они получают, меняя султана на царя.
Социально-политическое и военное течение, раскрывшееся под предводительством религиозного лидера Мансура, отнюдь не явилось повсеместным. В противовес восставшим, возможности коих явились весьма скромными, функционировали не одни лишь русские штатные отделы и казаки, но и имевшееся тогда в распоряжении у власти «земское войско», состоявшее из разнонациональных местных волонтеров, вступивших в российское гражданство. Но Г.Садулаев отнюдь не лишает своего знаменитого чеченского соплеменника завоеванной им в истории славы. Отчаянно сражавшийся за земли предков шейх Мансур преподносится писателем в одноименном подпункте, приобретая в авторских комментариях типаж святого. Переставший однажды находить соратников среди своих соплеменников Мансур в один прекрасный день ушел к черкесам, те, с восторгом (если верить автору) его приняли и несколько лет, возглавляемые им, сражались на фронтах Кавказа. И следующий исторический персонаж, выводимый Г.Садулаевым на первый план в одноименном подпункте, это имам Шамиль, пришедший в горную Чечню со стороны Дагестана и принятый ею в должной мере. Именно подоплеку принятия Шамиля Чечней и анализирует автор далее, рассуждая о России, как о «новом друге», который «оказался таким, что никаких врагов не нужно. В частности, Россия стала селить на дефицитные земли своих русских переселенцев, как будто им мало своей огромной страны! И вообще, накладывала на все свою медвежью лапу (сначала мягко, потом – тяжело) и ставила свой сапог немецкой выделки» [2, 164]. Шамиль, являющийся итоговым и наиболее прославленным вождем северокавказского ополчения, не сумел добиться желаемого преимущественно оттого, что представал собственному народу судьбоносно неправым. Стремившийся выстроить мощную теократическую державу, он изводил тех, кто ограждал давние хроникальные обычаи. В итоге некоторые чеченские тейпы не включились в мятежи, отдельные поднимались в противовес Шамилю и принимали позицию русских (в т.ч. «Хаджи-Мурат» Л.Н.Толстого).
Революционные события начала прошлого века в России не оставили равнодушными и кавказцев. Некоторая доля из них выдвинулась в защиту свергаемых капиталистов, отдельные (в частности, ингуши) объявили себя в идеологической зоне большевиков, однако только в связи с необходимостью проявить противовес собственным давним врагам аланам, уважавшим буржуазию. Преимущественная часть северокавказских народов к отечественным беспорядкам оказалась спокойной и даже порой безразличной. Экономический прогресс складывался чрезвычайно неспешно, поскольку региональный капитализм не выработался, а бизнесмены из прочих государственных площадей не торопились инвестировать финансы в малоразвитый, постоянно тревожный участок. Добыча нефти в г.Грозном оказалась обширным, массовым, однако неповторимым для того периода промышленным комплексом на Северном Кавказе. Причем ни в процессе революционного слома 1905 – 1907 гг., ни в ходе Первой Мировой войны обстоятельных, противоречащих власти, политик здесь не прослеживалось. Однако находились потенциальные и долговременные «клиенты» советских лагерей 30-х гг.: трудно сосчитать имевшиеся случаи воровства, издевательств, резни и гибели в мемуарах и в записях оставшихся в живых и оправданных, прежних идеологических арестантов, принадлежавших ГУЛАГу.
Вторая Мировая война не остановила этот процесс повсеместной «лагеризации». Вождь тогдашнего режима И.В.Сталин предпринял ощутимый отбор правящих штатных сотрудников, сохранил наиболее серых, приспособленцев, невежественных, но порой и их испытывал, задерживал половинки, апробировал варварскими замечаниями и, только испытав, разрешал остаться на этом свете. Считался умеющим смирить собственную ярость, однако однажды киком трубки для курения прикончил обожаемого дочкой попугая; в иной момент в ситуации неимения связи в ярости выдернул находившуюся в стене проводку. Состоявшуюся в 1944 году массовую депортацию (ингушей, чеченцев, калмыков, карачаевцев, балкарцев, ногайцев) можно считать очевидным злодеянием режима, когда вызывающей и безжалостной тактикой местных жителей подвигли на противостояние, после чего уверенно приписали им предательство Родины и на том основании их сослали (Казахстан, Киргизия, Сибирь).
Такого рода практиковавшиеся отечественные депортации являют собой в истории абсолютно невообразимое человеческое скопление устрашенных, морально убитых индивидов, расколоченных в виде звериных отар по отделам (т.е. стадиальным участкам), на коих буйствуют разноуровневые и разномастные душегубы. Существовавшие в 30-е гг. ХХ в. советские концлагеря не в состоянии оказались расположить подобное множество осужденных, отчего имели место зажатость, недуги, нарушения грабителей, варварства эскорта и, преимущественно, голодание, обусловившее очень большой (20%) процент гибели. От легитимированной порции, на коей имелась возможность хотя бы остаться в живых рядовому индивиду, присутствовали лишь крупицы, а в случае усиления выматывающей работы и стужи выходило, что не умереть тяжко. Неизменно воспламенялись души, хоронимые, в первую очередь, от интернациональной печати, мятежи и возмущения. Сложно определить понятийно меткое наречение любой такой операции, однако несомненно, всякая попытка противостоять бытующему строю, усмирялась со злой безжалостностью. В число многочисленных мучений входили и «зона усиленного режима» (ЗУР), и «барак усиленного режима» (БУР), подразумевавшие многократное урезание стандартного питания в его объемах. Гонения собственного населения (не включая казней) приобретали мощь, по неизменно увеличивавшимся официальным данным на 1.01.1930 г. находящихся в заключении осужденных было 179 000 чел.; на 1.01.1931 г. – 212 000 чел.; на 1.01.1932 г. – 269 000 чел.; на 1.01.1933 г. – 1 317 000 чел. Таким образом, налицо практически семикратное увеличение числа обреченных.
На протяжении всего последующего повествования Г.Садулаев обращается к более современной чеченской тематике, касающейся уже наших поколений. Прошедшие в течение российского усмирения попытавшейся приобрести независимость Чечни три года пресса употребляла такое имя должности Дж.Дудаева, как «президент», соглашаясь фактически с состоявшейся суверенностью государственного образования, отнюдь не понятого на планете. Однако вскоре после этого его и его соратников внезапно нарекли «бандформированием», что тоже нельзя считать реальностью. Бандитские формирования и группы обычно организованы в преступные шайки, зарабатывают кражей, применяют и разносят в собственной сфере наркотики, плотно вооружены. Акции же Дж.Дудаева и его группы следовало бы систематизировать как снабженный оружием бунт, сориентированный на силовое отщепление доли, считающейся российской землей. Но вернемся к анализирующему новую, постсоветскую Чечню Г.Садулаеву. Представляя себя в качестве выходца из советской Чечни автор рассуждает о знании языков – русского и родного, – чем вызывает несомненное согласие читателя, самого жившего и живущего с данным комплексом. Называя себя тем или иным этно-компонентом, но не умея что-либо сформулировать на языке своего народа, – насколько знакомы (причем, болезненно знакомы) эти ощущения многим нашим соплеменникам, воспитывавшимся на посыле: «по-нашему, – а, опять деревня…». Неприлично, неэтично это – на родном языке. Так и автор книги, рассматривая творчество и деятельность чеченского активиста позапрошлого века Умалата Лаудаева, не забывает проводить параллели со своим творчеством и со своей судьбой: выросший среди терцев, а не чеченцев Умалат русский язык знал отлично, а вот с чеченским – у автора сомнения: «Думаю, что Умалат говорил и понимал по-чеченски. Но хуже, чем по-русски. Примерно как я» [2, 170].
Северокавказские территориальные образования устойчиво трансформировали пределы и свое государственное устройство, всевозможные этносы не уставали сливаться либо члениться. Подобным образом и с помощью государственного чиновничества появились коалиции различных наций (Карачаево-Черкесия и Кабардино-Балкария). В рубежи таких образований, как и в долю Чечено-Ингушетии, включились казачьи поселения, усложнив межнациональный диалог. И в целом, вся последующая часть книги, включающая главы «СССР» и «СУБЪЕКТ ФЕДЕРАЦИИ» не лишена оккупационной интонации и, надо сказать, позволяет всем жителям северокавказских республик просматривать собственные этно- нити в этих рассуждениях чеченского автора. Та же оккупация, та же затаенная злоба, те же горькие плоды. Ну, и та же сегодняшняя государственность с «Красной Москвой», с ее снабжением и нашим отсутствием какого-либо волеизъявления. Как говорит об этом автор очерков Г.Садулаев, «Время широкой коалиции, однако, закончилось. Установился режим личной власти главы республики со всеми особенностями подобного режима. Экономическая, культурная, политическая и социальная интеграция Чечни в российское пространство остается очень низкой и, пожалуй, продолжает сходить на нет. <…> Полным ходом идут процессы клерикализации всех сторон жизни» [2, 244]. Ну, а итоговые выводы по изданию автор пытается делать с обеих этно- разнообразных позиций, за что с читателем остается ощущение верной объективности и, следовательно, – благодарности очеркисту за высказанную концепцию. И тогда весьма «в тему» оказываются недавние слова Казбека Шаззо, высказанные им в том же, цитируемом нами в начале статьи, интервью 2014 г.: «Ну, а сегодня, будь моя воля, здесь, в МГТУ я бы создал факультет культурологии, содержащий все гуманитарные направления – и социология, и история, и филология, и философия. И еще то, что сегодня весь цивилизованный мир преподает особенно интенсивно – актерское мастерство. Любой специалист-технарь, получивший диплом и отправившийся на работу, заведомо обречен на ту или иную коммуникативную деятельность, и потому внимание развитого США-общества к коммуникативным навыкам каждого специалиста считаю вполне оправданным и не менее необходимым нашим специалистам. Ну, а культурологический факультет в целом – это просто идеальная модель здесь для нас сегодня» [1, 3].
И обратимся более подробно к культрологически- насыщенной деятельности адыгского профессора, отдавшего свою жизнь донесению литературы до человека и привнесению человека в литературу. В доказательство оправданности своего обращения приведем его обширную цитату, в которой он объясняет такую востребованность нашего общества: «Природу литературы исследуют давно, но каждая вроде бы изученная, апробированная проблема порождает десятки новых, естественно, актуальных неизученных вопросов. Потому что: сколько людей, столько и проблем, сколько художников – столько и теорий художественного творчества. Природу художественного творчества, его «особность» трудно описать, если это возможно вообще» [1, 2]. Вообще, все, написанное Казбеком Шаззо работает на укрепление общенациональной культуры. Одновременно и его статьи. Ощутимое число содержательных работ подобного рода произведено его пером, что, несомненно, требует периодического комплектования и систематизации. Именно такой систематизации обширного материала и способствует увидевший свет уже в 2014 г. трехтомник «Избранные труды». На самом деле, выявить неповторимые качества национального словотворчества на протяжении более чем векового развития, если требуется обозначить ее характерность, но при этом и их долголетнюю схожесть, – подобная установка весьма трудоемка даже для опытного ученого. Производимые в таком ключе автором размышления охватывают и собеседника, по-доброму заражают его, нередко инициируют жажду ответить, прокомментировать и вступить в обсуждение. Сам Казбек Шаззо, формулируя целевые установки критики, отмечал, что данное производство постоянно обязано оставаться жарким. Строя рассуждения крайне логично, исследователь, однако, не забывает и об этом пламени: аналитика предстает весьма экспрессивной. Литература, которую он видит как родной отец, не может восприниматься им ровно и сухо, как не может таковым представать любой ребенок любому родителю. Максимальная и постоянная отзывчивость, обязательная в созидательном слоге ученого, есть непреложная деталь единого гармоничного, монолитного организма, коим является его профессиональное мастерство. Попытаемся описать по собственным нашим ощущениям. Действительно, прочитана очередная статья мастера, и тогда, рассчитывая прикрыть том, мы надеемся обратиться к другим делам. Но не удается. Глаз ловит очередной статейный заголовок, обещающий продолжение авторского спора с кем-либо. Такая перспектива не позволяет отвлечься, поскольку уже известно, насколько занимательна дискуссионная логика Казбека Шаззо. Нередко и густо неплохо изученную проблематику ему удается преподнести под своеобычным и внезапным (а в итоге более приближенном к правде) углом зрения. Здесь с наивным стремлением закрыть том необходимо проститься. И снова, удивленные мы оказываемся в пространстве редкостного, оптимально вольного авторского слога. Рассказчик здесь, восторгаясь созидательной вольностью, во всем объеме применяет позволения раскованного оборота высказываний.
Скрупулезно разбирая литературный механизм, Казбек Шаззо обнаруживает содержательные клады и вероятный потенциал адыгского художественного творчества, удачно изучающего законы сопоставления фигуры и социума. К примеру, он стержневой мыслью проводит одну из самых живописных линий, которую являет собой историзм. Автор трехтомника компетентно воплощает закон историзма, причем в разных ракурсах – и относительно настоящего, и применительно к минувшему. Собственно историзм, рассмотрение произведений относительно разновременных общественно-политических обстоятельств, оказались стержневыми заделами мировоззрения автора. Прогрессивно развивая в адыгском литературоведении данное качество, ученый убеждает общество в том, что такое свойство ощутимо в адыгской прозе нашего времени, и оно способствует тому, что как эпики, так и лирики стараются воспроизвести минованный маршрут с высоты современности и, тем самым, сопоставить разновременные пласты. Вследствие этого читатель может увидеть в таких объемных насыпях конкретные осколки. Любая грань каждого из этих камней сверкает в лучах светила, – светила, каковым оказалось сияющее слово маэстро. Поистине очевидно: если бы не эти лучи, залежались бы такие камни, чаще тусклые и хмурые, оказавшись только сухой событийной хроникой. Однако не может позволить такого мастер. Роскошество стати и своеобычие доктрины, поэтическое излияние научной субстанции разрешают нам констатировать не только художественную, но и психологическую грани его литературоведческого текста.
Общепринято, что обычный рядовой исследователь, аналогично прозаику и поэту, надеется не только информативно, но и идеологически, и экспрессивно подействовать на собеседника, оттого собственную позицию, собственные расположения и неприязни он пытается сформулировать и изложить наиболее доказательнее и колоритнее. Как раз такое искусство в абсолютной степени и осваивается автором. Следовательно, как очевидно уже по заглавиям работ, аналитическая нива максимально заполнена. Одновременно необходимо выделить самобытную авторскую твердость и непредвзятость Казбека Шаззо, беспристрастность, проявлявшуюся и с возрастом, и по мере накопления созидательного багажа мастера.
Преимущественно, в целом по обоим авторам, и в статейном, и очерковом слоге присутствует обезоруживающая чистосердечность представлений, проявляющаяся в искренней открытости экзальтированных одобрений и еще более, – пронзительных несогласий; в явной правдивости исповедей, когда автор безмятежно многократно винится перед благодарным читателем в собственных давних просчетах и в неведении каких-либо истин. Критика мастеров активна, обоснованна, но ее ключевое качество, – благосклонна.
Использованная литература:
1. Живое слово, способное выразить музыку души (к 75-летию К.Г.Шаззо): Интервью // газ. Технолог. – МГТУ. – 2014. – № 1 (март). – С. 3.
2. Садулаев Г. Прыжок волка. – М.: Альпина нон-фикшн, 2012.
3. Шаззо К.Г. Избранные труды (тт. 1-3). – Майкоп: Адыг. респ. кн. изд-во, 2014.
Опубл.: Хуако, Ф.Н. Современный ход ... // Научный вестник КубГУ. Медиакоммуникация. – 2016. – № 1 (2). – С. 5-11