Поиск по этому блогу

С мастером простились, но душой сроднились (памяти Тембота Керашева)

Общепризнанный основатель, классик и аксакал адыгской литературы Тембот Магометович Керашев родился 16 августа 1902 г. в ауле Кошехабль, в семье крестьянина. И потому фольклорное предпочтение автора, не однажды выделяемое исследователями, есть, возможно, только лишь сыновняя привязанность, которая отчетливо прослеживается в его всевозможной и различной публицистике. В 1931 году Президиумом Адыгейского областного исполкома Т. М. Керашев назначается директором института, в этой должности он проработал до 1934 года, одновременно ведя активную научно-исследовательскую работу в сфере адыгейской литературы и фольклора. Вообще же, изображение дореволюционного прошлого народа с привлечением фольклорных образов и фольклорной поэтики далеко не ново для национальных литератур. Эту деятельность Т.М.Керашев не прекращал и работая доцентом в Краснодарском институте (1934 – 1936 гг.), а затем вернувшись научным сотрудником в родной институт, многие годы посвятил любимому делу, организуя научные экспедиции, собирая образцы устного поэтического творчества адыгов, составляя сборники фольклорных произведений, готовя учебники по литературе. 

Развитие данного процесса он продолжает в  статье «У истоков нашего печатного слова» (1963), приоткрывая нам, знающим об этих модификациях лишь из учебников, завесу над внедрением знаний в советские массы, иллюстрируя сказанное фактами собственной биографии. Учился в частной татарской школе (1910 г.), в учительской семинарии в Уфе (1913 – 1914 гг.), в реальном училище и школе второй ступени (1918 – 1920 гг.), институтах Краснодарском политехническом (1921 г.) и Московском промышленно-экономическом (1923 – 1929 гг.). Он, мальчишка и юноша, идущий по этому просвещенческому пути, радующийся учебе, обожающий школу, но не избегающий и ошибок, слабостей и недостатков, – всего того, что максимально оживляет Тембота. Все это, заставляя позабыть такой знакомый по улице, но холодный памятник, делает человека, задумчиво и молча сидящего на краю стула, активным и инициативным. Этот оживший человек помогает нам сориентироваться в ценностях и идеалах, становится мудрецом, интеллектуальным силачом и несгибаемым монстром, слово коего указывает нам путь меж столетий. К примеру, в статье «О Первом съезде писателей» (1984) писатель, активно участвовавший во всех, происходивших с его народом и инициированных партией преобразованиях, в качестве делегата съезда поэтапно описывает обращение политики государства к фольклорным дарам народа (упоминая при этом таких участников событий, хорошо известных обществу, как А.Толстой, Ф.Гладков, В.Иванов, А.Жданов, М.Горький и др.). Таким образом, после приведения мнения всех тех, чье слово может оказаться весомым аргументом, писатель выходит к живописанию дальнейшей, имевшей место в адыгском обществе, активности по сбору и систематизации фольклорного материала, к научным экспедициям, участником которых он был. 
Уже в середине прошлого века существовало и в адыгейской прозе яркое воплощение этой традиции погружения в века – историческая повесть Т.Керашева «Дочь шапсугов», вышедшая в 1951 году, в которой автор творчески осмыслил и претворил фольклорный материал. Однако помимо перемещения на борту межвекового челна  воплощается в прозе Т.М.Керашева и другая функция историзма – мощный объектив, гарантирующий достоверность, т.е. соответствие материала реальной действительности, окружавшей автора и его современников. За основу сюжетов первых северокавказских повестей принимались весьма злободневные и социально-значимые темы, достоверные факты. Но неумение произвести анализ этих фактов, отсутствие верности обобщения, неспособность ввести в движение события характер, личность так, чтобы произведение художественно и правдиво изображало жизнь, – все это лишало первые национальные повести реалистической полноты. Однако уже в 40 – 50-х гг. ХХ в. появляются историко-сказочный роман Тембота Керашева, освещающий основы национального бытия адыгов, «Одинокий всадник» и ряд его новелл («Дочь шапсугов», «Месть табунщика», «Абрек», «Последний выстрел» и т.д.). Стержневая дума этих произведений связана с формированием общенациональной адыгской идеи, которая заключалась, по позыву главных героев (Гулез, Анчока, Хатхе Мхамета и др.), в необходимости объединения двенадцати адыгских племен в единое государство, способное защищать свой народ. При этом в ходе развития сюжетов автор, подробно излагая судьбы и бытовые проблемы конкретных людей, проводит более глобальную и масштабную мысль – беспокойство об участи постоянно воюющего и постепенно исчезающего адыгского народа. В имевшихся сложнейших условиях надо было не только выжить, но как можно быстрее и конструктивнее сформировать цельную державу, имеющую возможность противостоять неприятелям. Данной цели способствует постоянно присутствующее в произведениях Т.М.Керашева восхищение характерным для адыгов умением вести походную жизнь, благополучно сочетающееся в его описаниях с их трудолюбием, – мотивы, эмоционально излагаемые не только в художественных, но и в публицистических текстах (к примеру, статьи «Искусство адыге», 1932 и «Слово об адыгах (черкесах)», 1982). Адресатом в этой публицистике, объектом воспевания писателя оказывается продукт, сотворенный рукой трудолюбивого адыга: и золотое шитье, и женский наряд, и черкесские сады, и хлеба, и кони, и овцы, и, в целом, «интеллигентик», «черкесенок» (термины Т.М.Керашева). Описав военные красоты, автор переходит к главной, по его мнению, для адыга мечте – «мирной жизни в труде и искусстве», позволяя себе здесь излить целую батарею комплиментов поэта, влюбленного в свой объект.
Одновременно часто просматривается в той литературе тональность ненависти представителя бедного низшего класса к богатому или к руководящему им представителю класса высшего – частое явление для исторической прозы как прошлого, так и нынешнего веков. История сама обращалась в бомбу, взрывающую понятие объективности и научности, и в таких обстоятельствах появлялся основанный на классовой борьбе историко-революционный сюжет как в больших, так и в северокавказских литературах.  Идея «классовой борьбы» не однажды разделяла общество на враждующие группы, и места гуманизму, общечеловеческим принципам братства и сотрудничества не оставалось на полке истории. Причем в выводимых автором социальных неурядицах революционной поры современный нам читатель с легкостью распознает проблемы собственного социума 2000-х. Так, в статье «О сказаниях и сказах народа адыге» (1937) Т.М.Керашев вновь художественно преподносит вечную во все времена власть денег, –  столь родную нам коррупцию. Повествуя о творивших в аулах тех лет сказителях он не забывает упомянуть о том, что слагатели песен часто злоупотребляли своими возможностями, включая в свои строки злато- и благорасположенных к ним дворян и, соответственно, забывая истинных героев. Знакомо, не так ли? Однако, не давая нам, ищущим правды в своих предках читателям отчаяться, он тут же приводит глобально противоположный пример о храбром, идущем против односельчан шапсуге, вещающем: «Можно ли купить славу, если я ее не заслужил, и можно ли лишать меня ее, если я ее заслужил?». Вооружимся девизом смельчака?
Анализируя собранный им материал в статье («О сказаниях и сказах народа адыге»), предваряющей сборник адыгских народных сказок, Т.М.Керашев подробно систематизирует и поэтапно описывает весь творческий процесс работы над сборником научного коллектива. Этим он не может не заинтересовать нас, читателей, еще в детские годы упивавшихся, жадно перечитывавших любимую (бежевого цвета, но уже затертую до серости) книжицу сказок. Как это было приятно: отключиться от всего происходящего (пугающего и неожиданного) и погрузиться в любимую книжицу, где добро всегда побеждает, а зло всегда наказано. Ты сопровождаешь любимых персонажей, пугаешься вместе с ними, ненавидишь и презираешь некоторых других, но ты неизменно знаешь: этот всадник обязательно победит, эта красавица обязательно выйдет замуж за любимого, а этот мудрый старичок обязательно изречет истину. 
Специфика национального характера в произведениях Т.М.Керашева имеет прочные корни, глубокие связи с историей адыгского народа, который превыше всего ставил мужество, долг и честь. Эти черты характера стояли у адыгов всегда на первом месте. И Т.М.Керашев уделяет мужеству как категории нравственной, моральной, самое большое внимание. Оно как добро, у него высокая нравственность. И все перечисленное таким мощным и ослепительным потоком выливается на тебя, городского подростка начала 80-х гг., где-то вдалеке слышавшего из разговоров старших о своем адыгском происхождении. От воспитывающего тебя дедушки чаще и интенсивней слышишь интересные рассказы, но о боях в ВОВ, о советской власти, о Сталине и о великом советском строе, – тоже патриотизм, тоже Родина, но где искомая «адыгскость»? И, наконец, находишь: вот она, милая черкесская девушка, вот он, отважный черкесский всадник, вот их душевные порывы, вот общеадыгские этнические красоты. И вот восполняется твоя, почти физически ощущаемая национальная жажда. С жадностью глотая все то, что происходит с Суандой и Еристемом, твое подсознание впитывает их каждой клеточкой, удовлетворенной этой порцией адыгагъэ, и потому счастливой, еще не однажды возвращающей тебя к любимому тексту. Героиня оказывается в функции такого нужного тебе в пятнадцать лет человеческого идеала, а герой – в роли образа, необходимого тебе по жизни спутника (вопрос об эффективности реализации этих соответствий оставим все-таки своим оппонентам).  
И тот же исторически обусловленный национальный характер в полной мере присутствует не только в творческих фантазиях, но и в публицистике писателя. К примеру, одна из его публицистических зарисовок 30-х гг. ХХ в. «Встреча» (1935) центральным персонажем имеет черкеса, входящего в поезд на станции Армавир, «в старой солдатской шинели и низко нахлобученной папахе». Уже в зачине торопящийся к контакту с земляками, он, тем не менее, оказывается в поле изобличающего взгляда одного из них. Осуждающе взирающий на него старик активно высказывает свои обвинения в его адрес, видя в его лице чиновника, обидевшего его когда-то во время уплаты налога. Высказывая все, что он думает по этому поводу, старик приходит к угрозе обратиться к справедливому тов. Хакурате, способному рассудить и защитить. Искренне желающий наладить контакт с обиженным, незнакомец в папахе старается задобрить его, шутит, но неудачно. Старик и все попутчики остаются на него в обиде. Но в ходе дальнейшего развития сюжета Т.М.Керашев удачно живописует этот жизненный узел. Почином здесь является благополучное развитие событий, когда революционный вождь помогает старику разобраться с его давним конфликтом и становится для него живым идеалом.    
Ну, а когда дело приближается к завершению и в нашем тексте, мы (ведя речь о столь нужном и в наши дни идеале), имея на руках яркую фразу в адрес Тембота Керашева, изреченную местным поэтом Р.Махошем, не позволим себе пренебречь богатством: «Не в этом ли должно заключаться самое благородное назначение писателя: живым, эмоциональным, проникающим в душу и охватывающим голову емким словом сделать нормы нравственности, установившиеся веками, нашей потребной сущностью сегодня, осознанной необходимостью, особенно для современной молодежи, подвергаемой, к сожалению, растлевающему влиянию телеэкрана, изменившихся акцентов на ценности в современном нашем обществе» (СА. – 2008. – 16 авг.). Т.М.Керашев – адыгский интеллектуальный богатырь, мудрое, талантливое слово которого и сегодня указывает нам дорогу из прошлого в будущее, а его постоянно (как в прозе, так и в публицистике) присутствующее и всей мощью ощущаемое восхищение (искренне, чисто и неподдельное) своим народом – не это ли тот самый патриотизм, столь дефицитный в нашем новом веке, имеющий достойное право неизбывно оставаться с народом на века; а его идущий с нами носитель – не есть ли он многовековой, но неистощимый образец всего такого – глобального, колоссального и, главное, ЛЮДского?!

Опубл.: Хуако, Ф.Н. С мастером ... // // Филология: Приложение к журналу «Синергетика образования». – М; Р-н/Д. – 2014. – № 17. – 60 с. – С. 9-15.